*     *     *

 

С увольнением Поташова и отстранением от преподавания истории Горбунова гимназисты воспрянули духом. Шел 1904 год, студенты в столицах бастовали, требуя восстановления университетской автономии, и у нас начали организовываться так называемые литературные кружки среди учеников. Для вида читали произведения разрешенных гимназистам к чтению писателей – Аксакова, Пушкина, Тургенева, Гоголя, Гончарова и других, но в этих кружках читали и Горького, Чехова, Андреева, Скитальца, Серафимовича, Гарина, которых не было в библиотеке гимназии и которые не разрешалось читать гимназистам и они доставали их в городской библиотеке или у либеральной купчихи Поповой, умерший муж которой был почетным попечителем гимназии и здесь же в гимназии учились четверо ее детей.

Сыновья М.А.Поповой: Георгий, Иван и Павел

Провинился гимназист?!
(Из семейного архива родственников М.А.Поповой.)

Вместе с литературными кружками появились и революционные кружки. Появилось много революционных брошюр, как то: «Хитрая механика», рассказывающая о косвенных налогах, «Липочка-поповна», о том, как одна учительница, дочь попа, вела революционную пропаганду среди крестьян, и как потом один учитель выдал ее и она была арестована, а поп за это отрекся от Бога и церкви, и, вместо заздравной ектинии и многолетия царю, провозгласил ему проклятие, «Сын жандарма» – как сын одного жандарма был в кружке революционеров и шел против отца, предупреждал обыски и аресты, вскрывал отцовские секретные бумаги и допустил в квартиру революционеров, которые отца убили. Появились открытки «Марсельеза» – идет толпа французских коммунаров, а впереди ее женщина в белом несет красное знамя.

Дореволюционная открытка «Марсельеза».

Появились фотографии Бакунина, Герцена, Чернышевского, Огарева.

По квартирам гимназистов, где жило человек десять, стали ходить классные наставники и надзиратели и следить – готовят ли гимназисты уроки или занимаются чтением. Обыкновенно это было между 7 и 10 часами вечера, а после этого гимназисты со спокойной душой читали, какие им хотелось, книги.

Если в парте у гимназиста находили книгу, не допущенную к чтению в гимназической библиотеке, то за это ставили «три» по поведению и полагалась отсидка в карцере от 12 до 24 часов. Один раз мне пришлось попробовать это «удовольствие» за то, что у меня в парте во время большой перемены, когда класс закрывался для проветривания, инспектор Горбунков вместе со «Штыком» обнаружили сборник товарищества «Знание», где было начало повести Горького «Мать». Я его должен был передать одному ученику, но его в классе не было. Я думал, что меня исключат из гимназии, но на родительском комитете отец сказал, что он вместе со мной читал «Мать», взяв у Поповой, и что эта книга допущена общественной цензурой. И мне поставили «три» по поведению в четверти и наказали отсидкой в карцере в течение 24 часов.

Что это был за карцер?

Это узенькая комната, в которой была кровать с соломенным матрацем, одеялом и подушкой, столик, табуретка, на столе – керосиновая лампочка в семь линий, теплая печка. Окно, действительно, высоковато, выше человеческого роста – метра два от пола.

Посадили меня в субботу в восемь часов вечера после всенощной до восьми часов вечера воскресенья. И что же? За эти 24 часа хорошо выспался и с вечера почитал учебники, которые принес под блузой. Только неприятное впечатление, что за тобой закрывают дверь, а в уборную захочешь, постучишь в дверь, и «Василий маленький» отопрет, так как он в коридоре на лавке вроде караульного. Сердобольная директорша присылала передачку со своего стола: завтрак, обед и ужин, пирог и кофе со своей кухаркой, а та передавала «Василию маленькому». Директор вроде бы «не знал» этого.

К родителям на квартиры проверять гимназистов не ходили, и поэтому большинство кружковцев читали у родительских учеников и приезжие гимназисты ходили к ним будто бы готовить уроки. Эта автономия не нарушалась гимназическим начальством – квартиры родителей были «святая святых», как называли в скиниях алтарь, где был жертвенник.

*     *     *

 

Были кружки, где читали «Экономические очерки» Баха, «Прибавочная стоимость», «Труд и капитал», «Крепость» Кропоткина, «Овод» Войнича. Это были более прогрессивные кружки.

Был у нас среди сторожей друг – Лукьян Гаврилов из деревни Кислова, бывший моряк. Ему, как более грамотному, доверялось получение почты, адресованной на гимназию для гимназистов. Он нам сообщал, что были циркуляры, разные распоряжения и нагоняи учителям. Так как эта почта получалась вечером, то он мог ее искусно вскрыть, прочитать и заклеить в физическом кабинете, где он прислуживал учителю физики Бельке в качестве лаборанта, готовя опыты по физике и химии.

Лукьян отбирал письма ученикам, присланные от других товарищей по бывшим гимназиям, чтобы гимназическое начальство не могло вскрыть и прочитать этих писем, а делал это инспектор Горбунков.

Потом стали этим каналом пользоваться, пересылая листовки и шифры на вымышленную фамилию, а Лукьян их отбирал и передавал гимназистам, идя в лавку и занося кому-нибудь по пути на квартиру гимназистам. Он же нам помогал и на контрольных работах по латинскому, немецкому языку, математике, физике, так как ему, как «самому надежному и строгому», доверялось печатать на гектографе эти работы в количестве 30 – 35 экземпляров, но он их печатал 45 – 50, и мы уже накануне знали, какая была работа и переводили заранее три – четыре варианта или готовились к избранным задачам или теоремам. А Поташов, бывало, все удивлялся, как хорошо ученики пишут контрольные работы, а поймать не мог, так как никаких шпаргалок он не мог найти, было все подготовлено заранее. Спайка среди гимназистов была крепкая – никакого штрейкбрехерства не допускалось. За это по субботам после всенощной в шинельной под внезапно накинутой шинелью была взбучка: внезапно гасилась висячая лампа «Молния» поддуванием снизу... Да и на катке бывало, как бы нечаянно «фискала» падал и разбивал себе нос.

Был у нас учитель русского языка Савельев Николай Лукич, или просто «Лука», он-то раз и выдал одного гимназиста Гурвича, старшеклассника, который должен был декламировать на литературном вечере «Лесной царь», а он продекламировал Горького «Фея», и никто из преподавателей этого не заметил, даже директор очень аплодировал. Но помощник исправника после вечера сказал директору:

– А ученик Гурвич не по программе декламировал. Он закончил словами: «А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок про вас не расскажут, не песен про вас не споют», – и показал рукой на первый ряд публики!

А на другой день мы узнали от Лукьяна, что ночью был экспромтом собран педсовет, где «Лука» подтвердил, что продекламирована была «Фея» Горького, а не «Лесной царь», и Гурвича исключили.

*     *     *

 

Среди гимназистов была распространена «Баллада на смерть и похороны алгебры»:

 
Что за шум, что за гам,
Что за приключение?
Вот такого рода там
Было погребение:

Чинно алгебру несли
В гробе из журналов,
По пятам ее брели
Вереницы баллов.

Радикалы по бокам,
Словно как кадеты
Шли по росту, по рядам
В трауре одеты.

Плюс и минус с дисканта
Пели: «Святый Боже...»,
Икс и игрек, тенора,
Вторили им тоже.

Зет над хором управлял,
Для поддержки тона
И знак равенства держал
Вроде камертона.

Шла за гробом физика
Плача и рыдая:
«Прощай, алгебра моя,
Прощай, дорогая!».

Вот на кладбище пришли
Траурные гости,
Опустили вглубь земли
Алгебрины кости.

Многочлен же речь держал
В трогательной позе:
Прощай, алгебра моя,
Ты почила в Бозе...
 

Как-то от Лукьяна мы узнали, что эта баллада, напечатанная на машинке, раз по городской почте была прислана учителю математики и физики Бельке Францу Густавовичу, на что он рассердился и, придя в класс, начал «шпиговать» учеников: вызвал Кручинина, нашего руководителя гимнастики и командира на парадах в царские дни при маршировке из Собора в гимназию, и начал гонять, так как он был знаком с машинисткой Городской управы, а та напечатала это письмо на машинке, и так рассердился, что спрашивает Кручинина:

– Как Ваша фамилия?

А тот отвечает:

– Кручинин.

А хотел он спросить имя, так как их было два брата Василий и Михаил. Бельке еще раз повторил вопрос, а тот снова отвечает:

– Кручинин.

Франц Густавович сбегал за директором и пожаловался ему, придя в класс:

– Вот, Николай Григорьевич, Кручинин не хочет сказать, как его фамилия! Я его спрашивал, а он ответил плохо, хочу ему отметку поставить, а он не говорит, как его фамилия!!!

Класс сидит смирно, поджав животы.

Директор понял замешательство Франца Густавовича и сказал:

– Вы хотите, видно, узнать, как его зовут, ведь их два брата – Василий и Михаил. Так этот – Василий.

Часто на уроках, показывая опыт, Бельке сбивался, звал через дежурного Лукьяна и говорил:

– Ну, как же, Лукоян, ведь вчера у нас в физкабинете выходило, а теперь что-то не то...

И Лукьян поправлял беду.

– Вы, Франц Густавович, это вот не сюда вставили (или не сюда подвесили) – ошиблись.

– Фу! Укуянный! – говорил Бельке, и Лукьян уже не уходил до конца урока, стоял в стороне и наблюдал как делает Франц Густавович, чтобы при случае поправить.

Бывало с ним и такое: вызовет своих сыновей отвечать, а они не знают. Вот он и горячится:

– Убью! В чернильнице утоплю! – кричит на них. И всегда, вызывая одного, вызывал на помощь другого.

– Вы, укуянные, меня подводите, скажут: «Дети преподавателя уроки не учат!». Вот вам за это! – и наставит им «колов», а дома не ругал их. Контрольных работ, заготовленных заранее, им не давал. Они, как и все мы, узнавали о них через Лукьяна, который печатал их на гектографе.

*     *     *

 

Мой старший брат Андрей окончил гимназию в 1904 году с правом на серебряную медаль и осенью поступил в Московский университет на естественный факультет, но в декабре приехал домой, так как студенты забастовали, требуя восстановления университетской автономии. У них, например, были землячества из числа бывших гимназистов одной гимназии, например Елатомской, объединенные в общества взаимопомощи. Они добивались удешевленных обедов, землячество занималось подысканием для малоимущих работы вне занятий – переписку, черчение, репетиторство, распространение художественных изданий: книг, фототипии картин Третьяковской галереи и художественного музея, получая известный процент с подписного рубля. Этим-то и стал подрабатывать мой брат, чтобы облегчить заботу отца, который зарабатывал 500 рублей в год, будучи поверенным по делам у купчихи Поповой, да содержал семью из 6 человек, нанимал квартиру, так как своего дома он не имел. Подрабатывал брат и репетиторством двух «маменькиных сынков», получая по 20 – 25 рублей в месяц.

*     *     *

 

Контингент гимназистов у нас в Елатомской гимназии был большей частью из других городов России. Большинство из них – исключенные или «штрафники», ушедшие по своему желанию. Тут были приезжие из Нижнего Новгорода, Владимира, Тамбова, Пензы, Ржева, Твери, из Польши, Варшавы, Лодзи и с Кавказа, из Таганрога и Новороссийска. Это потому что в своем городе и уезде не было достаточного количества учеников на каждый класс. И учителя тоже – или молодые, только что окончившие университет, или «штрафные» вроде Поташова, Яшки, Берга, Щекина, которых в крупные города и порядочные гимназии нельзя было допускать, а только в такую глушь, как наш город Елатьма, отстоявший от железной дороги на 80 километров.

Только во время навигации город наш связывался пароходным движением по реке Оке с внешним миром и несколько оживал с приездом дачников-москвичей. С иногородними гимназистами проникали в Елатьму революционные листовки, книжки и открытки.

*     *     *

 

Во время русско-японской войны (1904 – 1905 г.г.) дух в гимназии был патриотический, часто устраивались вечера с патриотическим направлением.

Пели, конечно, «Боже, царя храни», «Славься» («Славься, славься наш русский царь, Господом данный наш царь-государь»), славянский гимн «Коль славен наш Господь в Сионе», «Многия лета, многия лета, православный русский царь». Читались рассказы о подвигах героев Севастопольской обороны, был новый герой, кажется вроде Козьмы Крючкова казак, который будто один с десятью японцами справился и по два поднимал на пику. И все говорили: «Шапками закидаем!».

Про Японию знали очень мало, только по книге Головина, который проплывал мимо Японии, а японцы забрали его в плен и держали, пока не получили выкуп. Это описание было за несколько десятков лет до этой войны. Но японцы забирали один за другим города в Манчжурии, а главнокомандующий генерал Куропаткин все отступал и отступал, и обороняться было нечем, не было достаточного количества вооружения, патронов, снарядов, а вместо них везли иконы...

*     *     *

 

Продолжение

Вернуться на главную страничку